Зря думают, будто мертвые близки к нашему миру только в день всех святых.
Зря считают, будто другие, более светлые, на первый взгляд, праздники, не позволяют призракам и мертвецам просочиться ближе к тем, кто был им дорог. Особенно если дорогие «зовут».
Традиция праздновать всё же те дни, что были дороги прежде, не слишком хорошо задержалась среди потерянных. Они были словно слишком заняты, чтобы запоминать дни и обращать на них внимание – быть может, это и правильно, всё-таки прошло уже немало лет.
Но Питер чувствовал себя необычайно печальным в Рождество – больше чем в другие дни – как будто именно этот праздник напоминал ему о том, что на самом деле, самые его близкие люди давным давно покинули его.
Смирившись с тем, что прочие отказали себе в праздновании, Питер уходит на место, что полюбилось ему еще из снов – то, откуда открывается лучший вид на весь Неверленд, где он нередко общался с Динь, где нередко вспоминал те дни, что у него украдены, тех людей, что вычеркнули себя из его жизни, вольно или невольно.
Дудочка из нескольких трубок, что помогала ему собирать своих друзей, в такие дни пела самые грустные песни, а не зажигательные и яркие, как в прочие мгновения у костра в толпе. Нет, в эти дни Питер вспоминал потери и им никак не подходило веселье.
- Красиво – произносит голос по левую руку, что на высоте той ветви, которую занял Питер, было очень странно. Если бы Питер не ждал, он мог бы и упасть, но вместо этого закрывает глаза крепче и продолжает вести мелодию.
Питер знает – смотреть нельзя, не сразу – дух должен сперва привыкнуть к своему обличию сам, так что Питер закрывает глаза как можно крепче, лишь бы не спугнуть единственного, кто хочет проводить с ним такие дни, пусть даже в печали, а не радости.
Мелодия льётся как вода, не слишком интенсивно, не слишком слабо, будто пытаясь подражать рекам, что находятся совсем близко, питают корни этого дерева и всего живого здесь, в зеленом Неверленде.
- Питер, почему ты пришёл? – голос звучит отчетливее, крепче, а значит, можно наконец открыть глаза и взглянуть хотя бы краем глаз. Фокс совсем не изменился, конечно, всё в тех же одеждах, всё с той же раной, всё с тем же взглядом самого преданного человека в мире. Вероятно, если бы не всё это, Питер мог бы оставаться собой – веселым жизнерадостным мальчишкой – круглый год, но не в такие дни – не в День Святых и не в Рождество.
- Праздник же! – отвечает Питер, натягивая на лицо свою обычную дурацкую улыбку от уха до уха – его карие глаза просто светятся, но не от радости, а скорее от собравшихся у кромки слёз. Питеру не хватает этого чрезвычайно мудрого малого, который всегда был готов прийти ему на помощь, который приходил на помощь даже тогда, когда это было чертовски опасно.
- Вот именно, зачем ты здесь, Питер? – Фокс не улыбается в ответ. Он словно бы жалеет Питера из-за того, что тот проводит дни с ним, вместо Аяйи и мальчишек. Он даже слышал, что в их стране появилась новая девочка с двумя братьями – Питеру бы в пору приглядывать за ними, но вместо этого он забирается на высокие ветки и играет тоскливые песни.
Питер долго думает о том, что ответить – правду или выдумку, сказать ли о том, что он ужасно скучает, или же соврать, что он устал от друзей. Но ничто из этого не кажется верным – ведь Фокс задавал этот вопрос тысячу раз и Питер тысячу раз отвечал, что он вообще-то считает, что праздники – время, которое проводят с действительно близкими людьми.
- А ты? – вдруг спрашивает Питер, пожалуй, впервые за все эти долгие годы. И первый же раз на бледных губах Фокса проскальзывает улыбка.
- Я пришёл послушать музыку.
Питер очень хочет обнять Фокса, но тот, увы, бесплотен, так что приходится только улыбнуться снова и заиграть новую музыку – на этот раз почти радостную, ведь празднование с ближайшим человеком – это радость, даже если он уже за гранью.